Наше представление о средних веках - пожалуй, больше, чем о других периодах
истории, - искажено предрассудками. Иногда оно чересчур мрачное, иногда слишком
возвышенное. Не сомневавшийся в себе XVIII век считал средневековье просто
варварством - для Гиббона [1] люди того
времени были "грубыми предками". Реакция на французскую революцию породила
романтическое восхищение абсурдом, которое обосновывалось тем, что разум привел
к гильотине. Это вызвало и восславление так называемой "эпохи рыцарства",
ставшее популярным в англоязычной среде благодаря сэру Вальтеру Скотту. Мальчики
и девочки до сих пор увлекаются романтикой средних веков: они воображают время,
когда рыцари были закованы в латы, вооружены пиками, говорили "Сказал" или "Во
имя святости!" и неизменно были любезны либо разгневаны; все дамы были
прекрасны, нуждались в помощи, и в конце концов их непременно спасали. Имеется и
третья точка зрения, отличающаяся от первых двух, хотя, подобно второй,
выражающая восхищение средними веками: это - церковный взгляд, порожденный
нелюбовью к Реформации. Здесь подчеркиваются благочестие, ортодоксия,
схоластическая философия и единение христианского мира под эгидой церкви.
Подобно романтическому воззрению, это тоже реакция против разума, но не такая
наивная. Она рядится в одежды того же разума, настаивает на великой системе
мышления, которая когда-то правила миром и может еще вернуть свое господство.
Во всех этих взглядах есть элемент истины: средние века были грубыми, они
были рыцарственными, они были благочестивыми. Но если мы хотим видеть эпоху в
истинном свете, мы не должны противопоставлять ее нашему собственному времени,
независимо от того, в чью пользу это противопоставление: мы должны попытаться
увидеть ее такой, какой она виделась современникам. Кроме всего прочего следует
помнить, что в любую эпоху большинство людей заняты добыванием хлеба насущного,
а не высокими темами, о которых пишут историки. Такие простые смертные описаны
Эйлин Пауэр в ее прекрасной книге "Средневековые люди", охватывающей период от
Карла Великого [2] до Генриха
VII [3]
Единственная известная личность в ее галерее - это Марко Поло [4], остальные
пятеро в большей или меньшей степени неизвестны: это люди, жизнь которых
реконструирована по случайно сохранившимся документам. Рыцарство, бывшее
занятием аристократов, в этих демократических анналах не упоминается;
благочестие представлено крестьянами и британскими торговцами, но гораздо менее
заметно в церковных кругах; и все они гораздо в меньшей степени варвары, чем
полагал XVIII век. В книге есть, правда, одно очень яркое противопоставление,
говорящее в пользу "варварской" точки зрения: это, с одной стороны, венецианское
искусство позднего средневековья, а с другой - китайское искусство XIV века.
Репродуцированы две картины: одна - сделанная в Венеции иллюстрация, на которой
изображено отплытие Марко Поло, другая - китайский пейзаж XIV века, написанный
Чао Менг Фу. Мисс Пауэр говорит: "Одна (картина Чао Менг Фу),
очевидно, является продуктом высокоразвитой цивилизации, а другая -
цивилизации наивной и незрелой". Если сравнить картины, то с этим нельзя не
согласиться.
Другая недавно вышедшая книга - "Осень средневековья" - профессора Хейзинги
из Лейдена рисует чрезвычайно интересную картину XIV и XV веков во Франции и
Фландрии. В этой книге рыцарству уделяется должное внимание, но не с
романтической точки зрения; оно рассматривается как сложная игра, которую
придумали высшие классы, чтобы приукрасить свою невыносимо скучную жизнь.
Существенной чертой рыцарства была удивительно изысканная концепция любви, как
чего-то такого, что приятно оставить неудовлетворенным. "Когда в двенадцатом
столетии неутоленное желание было поставлено трубадурами Прованса в центр
поэтической концепции любви, произошел поворот в истории цивилизации. Изысканная
поэзия... делает самое желание существенным мотивом и таким способом создает
концепцию любви с отрицательным знаком". И далее: "Существование высшего
класса, интеллектуальные и моральные понятия которого были вложены в ars amandi,
остается совершенно исключительным историческим фактом. Ни в одну другую эпоху
идеал цивилизации не был до такой степени сплавлен с идеалом любви. Подобно тому
как схоластика представляет собой великую попытку средневекового духа объединить
всю философскую мысль вокруг одного центра, так теория изысканной любви, в менее
возвышенной сфере, стремится охватить все, что принадлежит благородной
жизни".
Многое в средних веках можно интерпретировать как конфликт между романской и
германской традициями: с одной стороны, церковь, с другой - государство; с одной
стороны, теология и философия, с другой - рыцарство и поэзия; с одной стороны,
закон, с другой - удовольствие, страсть и все анархические побуждения очень
своевольных людей. Романская традиция шла не от великих дней Рима, а от
Константина [5] и Юстиниана
[6] но даже
в таком виде она содержала нечто такое, в чем нуждались бурлящие нации и без
чего цивилизация не могла бы возродиться после веков мрака. Люди были свирепы, и
усмирить их можно было лишь при помощи ужасающей жестокости: террор применялся
до тех пор, пока не стал привычным и не утратил силы своего воздействия. После
описания Пляски Смерти - любимого сюжета средневекового искусства, где скелеты
пляшут вместе с живыми людьми, - доктор Хейзинга рассказывает о кладбище
Невинных в Париже, по которому прогуливались ради удовольствия современники
Вийона [7]:
"Черепа и кости были навалены в гробах, которые стояли вдоль окружавших
место с трех сторон галерей и были открыты для обозрения тысячам людей,
преподавая всем урок равенства... В галереях Пляска Смерти представала в ее
образах и позах. Никакое другое место не было лучше приспособлено для обезьяньей
фигуры ухмыляющейся Смерти, волочащей за собой папу и императора, монаха и шута.
Герцог Беррийский, пожелавший, чтобы его похоронили в этом месте, повелел
вырезать на портале историю трех мертвых и трех живых.
Столетием позже эту выставку погребальных символов завершила огромная
статуя Смерти, находящаяся сегодня в Лувре, - единственная вещь, сохранившаяся
из этого собрания. Таким было мрачное место, которое парижане XV века посещали
подобно тому, как они посещали Пале Рояль в 1789 году.
День за днем толпы людей гуляли по галереям, смотрели на фигуры и читали
простые вирши, напоминавшие о приближавшемся конце. Несмотря на постоянно
происходившие там похороны и эксгумации, это было место публичного
времяпрепровождения и встреч. Перед гробами устроены магазинчики, по галереям
прохаживаются проститутки. Женщина-затворница замурована в одну из церковных
стен. Монахи приходят сюда проповедовать, здесь устраиваются процессии... Здесь
даже устраиваются пиры. До такой степени страшное стало привычным".
Как и следует ожидать, жестокость была одним из любимейших удовольствий
населения. Господа покупали разбойников только для того, чтобы посмотреть на
пытки, "которым люди радовались больше, чем восставшему из мертвых
святому". В 1488 году нескольких судей из Буржа, заподозренных в измене,
неоднократно подвергали пыткам на рыночной площади ради того, чтобы сделать
народу приятное. Они просили о смерти, однако мольба была отклонена, говорит
доктор Хейзинга, "чтобы люди могли еще раз порадоваться их мучениям".
Вероятно, кое-что все же говорит в пользу точки зрения XVIII века.
|
